на сына. А мать молча пошла в кладовую, наложила в большую цветочную корзину ранних овощей, муки, сахару, шпига и яиц, вынула из шкатулки, где хранились деньги на хозяйственные расходы, бумажку и попросила Ханну проводить ее к фрау Беномен. Томас, хотя его никто не звал, отправился с ними.

Переполненная, плоская и узкая, как корабль, корзина с высокой дужкой плыла, колыхаясь, между обеими женщинами, у самого тротуара, вверх по Целлерштрассе. Томас шел позади и глядел на шею Ханны, разделенную желобком как у ребенка; внезапно он схватил ее за руку, увлек на скамейку за оградой солдатского кладбища, усадил к себе на колени и, поддерживая локтем ее головку, поцеловал в губы.

Все это он проделал мысленно. «Если она опять пойдет гулять с этим индейцем, ни слова больше от меня не услышит».

Ханна повернула к нему свою точеную головку. На какой-то миг он увидел ее жаркие глаза. Какая у нее походка! В это самое мгновение Ханна, словно чувствуя, как она мила, когда вот так шагает, помогая нести корзину, снова обернулась.

— Ну, а теперь, Томас, понеси ты, — сказала его мать и пошла сзади. Через два года он защитит диплом. Тогда этой пигалице едва исполнится восемнадцать. Да разве ей усидеть! Она вот-вот вспыхнет. Лишь по сменявшимся на умном лице матери оттенкам чувств можно было догадаться, как дорога ей Ханна.

— И когда же ты опять встретишься со своим индейцем?

— А следует, по-твоему? — Она еле удерживалась от смеха. Переполненная корзина закачалась.

— Осторожнее, а не то я отберу у вас корзину и понесу сама.

— Отчего же! Если он так хорошо рассказывает. По крайней мере узнаешь что-то новое… Так говори: встретишься? Да или нет?

— Завтра же утром встречусь. В дворцовом саду, на второй террасе, у куртины с желтыми тюльпанами! Ровно в полвосьмого! — ответила она истинную правду, но таким тоном, что Томас счел это шуткой и на время успокоился.

На крутом спуске с Целлерберга — тротуар был слишком узок для двоих с корзиной, и они шли по мостовой — пришлось посторониться, чтобы пропустить подымавшуюся в гору шестиметровую фуру с пивом; возчик, развалясь на козлах и легонько похлестывая самым кончиком кнута по могучим лошадиным крупам, хитро подмигнул Томасу и Ханне, которые не поняли — относится это к ним или к его хорошо подобранной упряжке.

У этих приземистых, тяжелых, упитанных животных с льняными гривами неисчерпаемый запас сил, и на груди у них мускулы так и играют.

На следующий день в пять утра Томас под руководством отца Ханны приступил, наконец, к прокладке труб для парового отопления, которое, как он надеялся, позволит снимать с опытного участка по пять урожаев в год. Все делалось собственными руками, так что отопление должно было обойтись сущие пустяки.

В восьмом часу фрау Люкс принесла мужу кофе и сообщила последние домашние новости:

— Тетушка требует мягкое кресло. Говорит, плетеное ей слишком жестко.

— Значит, то есть пусть покупает на свои деньги. Покричи, Ханне — значит, то есть, если она встала, — чтоб принесла мне большие клещи.

— Моей дочки и след давно простыл.

— Значит, то есть нашей дочки! — Ганс Люкс улыбнулся, что случалось с ним не часто.

— Я тебе сама сейчас принесу. — И тридцатипятилетняя фрау Люкс, которая была лишь немногим полнее дочери, и с легкостью и живостью восемнадцатилетней девушки перебежала через дорогу.

Томас уронил землю с лопаты, выронил и саму лопату. Руки и ноги у него онемели, словно вся кровь вдруг отхлынула от них. Он сунул обе испачканные землей руки в кадку: «Сейчас вернусь», — вошел в дом, надел галстук и пиджак и ровно в полвосьмого уже входил в знаменитые кованые ворота дворцового парка, где свистели на все лады сотни дроздов и, перекрывая этот ликующий гомон, заливались два соловья.

Но Томас не слышал ничего, не видел строгого благородства гладкого, как бильярдный стол, газона с огромной клумбой лиловых тюльпанов, окружавших каменный пьедестал богини любви, а позади меж двух шеренг старинных статуй террасу, сплошь заросшую вьюнком с белеющими уже кое-где среди зелени цветочками.

Над газоном стлалась густая пелена тумана, через которую, пронизывая ее и разрывая в клочья, пробивались зримые глазу косые лучи.

Он был слеп и глух ко всему. Он искал среди зелени желтое пятно. В ушах у него все еще звучали ее вчерашние слова: «…на второй террасе, у куртины с желтыми тюльпанами».

Этот ее тон был для него новостью. Каждый день и каждый час он открывал в ней что-то новое. Еще два года назад это была девчонка, на которую не обратил бы внимания ни один молодой человек. И откуда ни возьмись появилась эта новая Ханна. Она появилась, и ее уже нельзя было не заметить. Сама жизнь приняла ее облик, воплотилась в ней, и с тех пор открывалась ему неисчерпаемо многогранная в каждой черточке, в походке, во взгляде, в манере держаться, в каждом светлом взрыве смеха, произнесенном слове и даже в самом молчании, — вечно меняющаяся, вечно новая.

Томас навсегда запомнил тот день, когда она два года назад, на скамейке возле розового куста, вдруг как во сне закрутила черные, словно лакированные, косы в большой тяжелый узел, устремив глаза в пространство, будто оглядываясь на свое детство.

Он не знал, что за несколько дней до того мать Ханны подошла к ее кровати и в ответ на растерянный взгляд девочки растроганно и успокаивающе-лукаво сказала: «Ну, маленькая женщина, сегодня можешь еще полежать».

С бешено колотившимся сердцем подымался он по широким низким ступенькам, красиво изогнутой лестницы на вторую террасу. Он хотел лишь удостовериться, там ли Ханна, и сразу же вернуться к работе. Если да, она перестанет для него существовать. Он будет по-прежнему трудиться, посещать лекции, постарается как можно скорее получить диплом и навсегда покинет Вюрцбург.

Когда он увидел Ханну с незнакомцем на скамейке среди гигантской подковы из желтых тюльпанов, сердце у него замерло.

Она сидела откинувшись, положив ногу на ногу, и слушала незнакомца, который, присев боком на самый край скамьи, рассказывал что-то, сопровождая свои слова округлыми жестами.

— …на берегах Ла-Платы живет цапля, европейские модницы раньше носили ее перья на шляпках. Бери ружье и стреляй, сколько душе угодно.

Томас прошел в крытую аллею. Слов он разобрать не мог, но красноречивые жесты незнакомца были ему хорошо видны. Мир так велик, и на свете так много — миллионы, сотни миллионов девушек, но одна только эта худенькая девочка, эта тонкая лозинка там, на скамейке, волнует его чувства.

Незнакомец вскочил